Kosolapov Before and After | Косолапов до и после

Alexander Kosolapov has lived in America for two years longer than he has in Russia. His life is cleft in two by the dramatic episode that goes by the name of “emigration.” The first half of his life was spent in an environment formed by the Stalinist epoch. It was then that the avant-garde’s dream of a coming together of Artist and Power found its realization. One can judge the importance of art during that period by looking at the unprecedented awards and punishments that befell those in literature and the visual arts. Some were raised up to the level of academicians and government members and had artistic residency programs (so-called Houses of Creativity), literary and artistic foundations, and generously funded professional unions created for them. Others were declared to be enemies of the people, prevented from continuing their artistic activities, or destroyed. History has had few epochs when an artist’s every gesture was considered with such tense care.

Having entered the MSKhSh (Moscow Art Middle School) as a child, Kosolapov stepped onto the conveyor belt designed to produce, as he puts it, “little Mozarts” for the coming paradise. The path was clear: MSKhSh, then the Surikov Institute, then the youth section of the Union of Artists, etc. The choice of the Stroganov School (instead of the Surikov Institute) was already to some degree a deviation from the plan.  The provost of the Stroganov School at that time was Zakhar Bykov, a student of Rodchenko; among the faculty one could find some surviving formalists; and the whole institution exuded an ever so slight glow of the smoldering ashes of the avant-garde of the 1920s.

At the Sculpture Department, Kosolapov met Leonid Sokov. Their early works were similar, which gave some critics the opportunity to combine them into a single grouping of Sokov-Kosolapov. In the second issue of the A-Ya magazine (1980), on the same page, one can find Kosolapov’s Latch and Meat-Grinder, made of wood and rope, alongside Sokov’s wooden Shirt. If there were no captions, all three could be taken for works done by a single artist. This observation elicits violent protest from Kosolapov. “Look at the dates!” he says. “Mine were made in 1972. Sokov’s Shirt comes from 1975 when I was already in New York. I saw these works only many years later, so combining us into a single group does not make any sense.”

The next stage was the acquaintance with Vitaly Komar and Alexander Melamid (both of whom also studied at the Stroganov School) and participation in Sots-Art. It’s interesting to compare how Soviet slogans were interpreted by Komar-Melamid and by Kosolapov. The slogan, “We were born to turn fairy-tales into reality” is signed, “Komar, Melamid.” The standard slogan has a new element introduced into it (i.e. the signature) that radically changes the meaning of the whole. On the one hand, to sign a mass-produced item is a standard gesture associated with the “ready-made.” On the other hand, this is the Soviet thesis that “We are all simple Soviet people” taken to its absurd limit. The word “we” in Soviet slogans presupposes that they represent spontaneously erupting utterances of the people. Having put their signature beneath this text, Komar and Melamid simultaneously affirm their unity with both the Soviet people and with Marcel Duchamp.

Kosolapov’s painting on plywood, Sashok! Do you want any tea? (1975) possesses all the attributes of a slogan – the red background, the standard font, the profile portrait of the author – but the political slogan has been “lowered” into the world of the quotidian. Instead of Lenin, there is the profile of the wife; instead of a call to political action, an unobtrusive offer to have some tea.

Komar and Melamid, having invented Sots-Art, fairly quickly left it for other genres. Kosolapov, who is one of the few to continue developing this theme, recently registered the website www.sotsart.com and thus “privatized” the idea. In essence, he continues to develop further the topic of a slogan “lowered” into every-day life. Christ who says of Coca-Cola, “This is my blood,” is painted on the same red background, and he speaks yet again of a drink. The work might well have been named, “Sashok! Do you want to drink my blood?” Here, one finds a wide-open pasture for a psychoanalyst.

In 1975, Kosolapov emigrated. One of the reasons which he himself cites is the fact that he was not accepted into the youth division of MOSKh (Moscow Union of Artists) with his meat-grinder made of rope and wood and other such Pop-Art-style sculptures. But it’s clear that although the individual motives of each emigrating artist could be different, the main reason was the very fact of borders opening up and the concomitant opportunity to reunite with the imagined culture of like-minded people.

The shock of America turned out to be similar to the shock of serving in the Soviet army.

“The principle, ‘If you don’t want to, we’ll make you,’” tells Kosolapov, “best describes my experience in America. As for ‘if you don’t know how to, we’ll teach you,’ that part doesn’t fit so well; I had to learn everything on my own.”

To the usual array of difficulties – not knowing the language, not understanding the realities of local life, the lack of connections and money – was added disillusionment in the idea that one would find “his own kind.”

“We thought that we would find our way to the Mecca of the avant-garde where we would be received as returning prodigal children,” Kosolapov continues. For us ‘little Mozarts,’ culture was something soft that gently envelops you. Everyone loves you and listens greedily as soon as you open your mouth. Whereas here, we found ourselves in an unfamiliar world made up on the one hand of the market and on the other of experts, a group in which I include museums, magazines, curators, critics, etc.”

It would seem difficult to imagine two worlds more different than the Soviet army and the New York art scene. On the one side, there is a total lack of freedom; on the other, complete freedom. On the one side, there is the impossibility of making any decisions; on the other, the need to make them every minute. What unites these two situations is the fact that in both cases, any deviation from the rules leads to harsh consequences. Freedom of action and even thought is an unaffordable luxury for an immigrant. For several years, he ends up in a bureaucratic system where he is not beaten or subjected to intentional humiliation, but his sense of self-worth, nevertheless, plummets catastrophically. In the army, he might suffer from not being able to run 40 kilometers while wearing a gas-mask. In immigration, he suffers from the inability to speak, understand what is being said to him, or evaluate the consequences of his actions. To a Mozart from the Stalinist hot-house, this might turn out to be more terrifying than the army.

“Had I known what was awaiting me,” Kosolapov says, “I would have thought it over ten times before I left. In my 32 years of life in America, it has not become a comfortable environment for me.”

Despite his discomfort in his environment, in America, Alexander Kosolapov became a brand. Endlessly refining the formula of the Sots-Art slogan, he has taken it to its most compact form. The effectiveness of this formula was proven both by the tempestuous reaction to his work at the Moscow exhibit, Caution: Religion, and by the willingness of Russian oligarchs to pay big money for his works.

In some sense, Kosolapov has returned to his origins – to Russia and to sculpture. Can it be expected that he’ll return to Russia for good, make it his permanent place of residence? He thinks it impossible.

“My buyers are in Russia, I spend more than half of my time there, but I wouldn’t be able to return for good. I did, after all, breathe for 32 years oxygen-rich high-mountain air with the aroma of alpine pastures. It was hard to be there, but in Moscow, I suffocate.”

Obviously, we are not talking about real oxygen here (although Moscow does not have that, either), but, rather, about a sense of freedom. True, in Russia, there still exists a culture which envelops you softly and tenderly, but at the same time, it allows you to make fewer and fewer sudden moves. The sculpture Lenin – Mickey-Mouse has traveled to museums all over the world, Kosolapov was invited to bring it the exhibit Moskau-Berlin, but at the last moment, they “could not find space for it.”

“In Russia, it is still not allowed to make fun of ‘the native,’” says Kosolapov. “It’s all right to say that Lenin is a criminal and a murderer, but you can’t laugh at him and attach a mouse head. He may be bad, but he is ours.”

One can say that Alexander Kosolapov the artist did not create a new movement in art and did not spawn students or imitators. He worked within the framework of the Sots-Art movement, which was created and formulated by others (although with his participation). Nevertheless, having worked in this vein for over 40 years, he has managed to bring the Sots-Art formulas to utmost laconism. His works have become instantly recognizable trademarks, and Kosolapov himself has become a brand.

At some point at the beginning of his New York career, the Coca-Cola Company tried to sue Kosolapov for the use of its trademark without permission. Today, when Kosolapov’s ideas are spread wide and printed all over the world on t-shirts and matryoshka dolls, does he plan on suing the pirates?

“No,” Kosolapov answers with a smile. “Before, I was the one who stole; now, they are stealing from me. It’s all fair.”

Александр Косолапов прожил в Америке на два года дольше, чем в России. Его жизнь расколота надвое драматическим эпизодом под названием «эмиграция». Первая половина жизни прошла в ситуации, сформированной сталинской эпохой. Именно тогда была реализована мечта авангарда о слиянии художника с властью. О значении искусства в эту эпоху можно судить по беспрецедентным наградам и наказаниям, обрушившимся на представителей литературы и искусства. Одни были возвышены до уровня академиков и членов правительства, для них были созданы дома творчества, литературные и художественные фонды, щедро финансируемые профессиональные союзы — другие объявлены врагами народа, отстранены от творческой деятельности или уничтожены. Не так много было в истории эпох, когда каждый жест художника рассматривался с таким напряженным вниманием.

Поступив в Московскую среднюю художественную школу (МСХШ), Косолапов уже вступил на конвейер, готовивший, по его словам, «маленьких моцартов» для будущей райской жизни. Путь был ясен: МСХШ — Суриковский институт — молодежная секция сюза художников и т.д. Выбор Строгановского училища (вместо Суриковского) был уже до некоторой степени отклонением от линии. Ректором Строгановки был в то время ученик Родченко Захар Быков, среди преподавателей можно было найти уцелевших формалистов, и от всего заведения исходило едва заметное свечение тлеющего авангарда 20-х годов.

На факультете скульптуры Косолапов познакомился с Леонидом Соковым. Их ранние работы похожи, что дало некоторым критикам возможность объединить их в одну группу Соков-Косолапов. Во втором номере журнала «А-Я» (1980) на одной странице можно увидеть «Щеколду» и «Мясорубку» Косолапова, сделанные из дерева и веревок, и деревянную «Рубашку» Сокова. Если бы не было подписей, все три можно было бы принять за работы одного художника. Это наблюдение вызывает бурный протест Косолапова.

— Посмотрите на даты! — говорит он. — Мои сделаны в 1972 году. «Рубашка» Сокова в 1975-ом, когда я уже был в Нью-Йорке. Я эти его работы увидел уже много лет спустя, поэтому объединять нас в одну группу бессмысленно.

Следующий этап — знакомство с Виталием Комаром и Александром Меламидом (учившимися в той же Строгановке) и участие в соцарте. Интересно сравнить, как интерпретировали советские лозунги Комар-Меламид и Косолапов. Лозунг «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» подписан «Комар, Меламид». В стандартный лозунг внесен один элемент (подпись), который радикально меняет его смысл. С одной стороны, подписать массово-произведенный продукт это стандартный жест «редимейда». С другой, это доведенный до абсурда советский тезис «все мы простые советские люди». Слово «мы» в советских лозунгах подразумевает, что это как бы стихийно вырвавшийся возглас народа. Поставив свою подпись под этим текстом, Комар и Меламид одновременно утверждают свое единство и с советским народом, и с Марселем Дюшаном.

Живопись Косолапова на фанере «Сашок! Ты будешь пить чай?» (1975) имеет все атрибуты лозунга: красный фон, стандартный шрифт и профиль автора текста, но политический лозунг здесь «опущен» в мир обыденного. Вместо Ленина — профиль жены, вместо призыва к политическому действию — ненавязчивое предложение выпить чаю.

Комар и Меламид, изобретя соцарт, довольно быстро ушли из него в другие жанры. Косолапов, один из немногих, которые продолжают разрабатывать эту тему, недавно зарегистрировал сайт www.sotsart.com и тем самым «приватизировал» его. Он по существу продолжает разрабатывать тему лозунга «опущенного» в повседневность. Христос, говорящий про кока-колу “this is my blood”, написан на том же самом красном фоне, и речь снова идет о напитке. Работу можно было бы назвать «Сашок! Будешь пить мою кровь?» Она предоставляет большой простор для психоаналитика.

В 1975 году Косолапов эмигрировал. Одна из причин, которые он сам называет — его не приняли в молодежную секцию МОСХа с его мясорубкой из веревок и дерева и другими подобными скульптурами в стиле поп-арта. Но ясно, что хотя индивидуальные мотивы у всех уехавших художников могли быть разными, главной причиной был сам факт открытия границ и открывшаяся возможность воссоединиться с воображаемой культурой единомышленников.

Шок от Америки оказался близким шоку от службы в советской армии.

— Принцип «не хочешь — заставим», — рассказывает он, — как нельзя лучше описывает мой опыт в Америке. Что касается «не можешь — научим», то эта часть не очень подходит, учиться каждому приходилось самому.

Кроме стандартного набора трудностей — незнание языка, непонимание реалий, отсутствие связей и денег — добавилось разочарование в идее найти «своих».

— Мы думали, что попадем в Мекку авангарда, где нас примут как вернувшихся блудных детей, — продолжает он. Для нас, «маленьких моцартов», культура это что-то мягкое, ласково облегающее. Все тебя любят, как только ты открываешь рот, все жадно слушают. Здесь же мы попали в незнакомый мир, состоящий, с одной стороны, из рынка, с другой — из экспертов, сюда я включаю музеи, журналы, кураторов, критиков, и т.п.

Казалось бы, трудно представить себе два более непохожих мира, чем советская армия и художественная жизнь Нью-Йорка. С одной стороны, тотальная несвобода, с другой — полная свобода, с одной стороны, невозможность принимать решения, с другой — необходимость принимать их каждую минуту. Объединяет эти две ситуации то, что любые отклонения от правил и там и тут ведут к суровым последствиям. Свобода действий и даже мыслей — недоступная роскошь для эмигранта. Он на несколько лет попадает в бюрократическую систему, где его не бьют и не подвергают сознательному унижению, тем не менее его самооценка катастрофически падает. В армии он может страдать от невозможности пробежать 40 километров в противогазе. В эмиграции он страдает от невозможности сказать, понять, что тебе говорят, или рассчитать последствия своих действий — для моцарта из сталинского парника это может оказаться пострашнее армии.

— Если бы я знал, что меня ждет, — говорит Косолапов, — я бы десять раз подумал, прежде чем уезжать. За 32 года жизни в Америке она не стала для меня комфортабельной средой.

Несмотря на некомфортабельность среды Александр Косолапов стал в Америке брэндом. Бесконечно оттачивая формулу соцартовского лозунга, он довел ее до максимально компактной формы. Действенность формулы подтвердила и бурная реакция на его работы на московской выставке «Осторожно: религия», и готовность российских олигархов покупать его работы за большие деньги.

В каком-то смысле он вернулся к истокам — в Россию и в скульптуру. Можно ли ожидать, что он вернется в Россию совсем, на ПМЖ? Сам он считает это невозможным.

— Мои покупатели находятся в России, я провожу там больше половины своего времени, но вернуться совсем я бы не смог. Я все-таки 32 года дышал высокогорным воздухом, насыщенным кислородом, с запахом альпийских лугов. Там было трудно, но в Москве я задыхаюсь.

Речь, разумеется, идет не о реальном кислороде (которого, впрочем, в Москве тоже нет), а об ощущении свободы. Да, в России еще сохранилась культура, которая тебя мягко и ласково облегает, но она при этом позволяет тебе делать все меньше и меньше резких движений. Скульптура Ленин-Микки-Маус объехала все музеи мира, Косолапова пригласили привезти ее на выставку Москва—Берлин, но в последний момент для нее «не нашлось места».

— В России по-прежнему нельзя шутить над родным, — говорит он. — Сказать, что Ленин преступник и убийца, можно, а смеяться и приделывать к нему голову мыши нельзя. Пусть плохой, но свой.

Можно сказать, что художник Александр Косолапов не создал нового направления в искусстве и не породил учеников и подражателей. Он работал в рамках движения соц-арта, созданного и сформулированного другими (хотя и с его участием). Тем не менее, работая в этом направлении больше 40 лет, ему удалось довести формулы соц-арта до предельного лаконизма. Его работы стали мгновенно узнаваемыми товарными знаками, а сам Косолапов стал брэндом.

Когда-то в начале его нью-йоркской карьеры компания Coca-Cola пыталась судиться с ним из-за несанкционированного использования ее товарного знака. Сегодня, когда идеи Косолапова растащены и напечатаны во всем мире на майках и матрешках, собирается ли он судиться с пиратами?

— Нет, — отвечает Косолапов с улыбкой. — Раньше воровал я, теперь воруют у меня. Все справедливо.